Искандер нашего времени

Фазиль Абдулович Искандер – настоящий русский писатель, а это значит, что он не только мастер слова и формы, не только мечтатель и выдумщик, создатель судеб и миров, но и нравственный ориентир, совесть своего времени. Видимо, мне легче было осознавать свое время, зная, что в нем живет и он. Такое же отношение было у меня к Габриэлю Гарсиа Маркесу – космическому близнецу Фазиля.

Когда я впервые узнала об Искандере, услышала его имя? Не помню. Кажется, я родилась, зная его. Но уж точно с детства слышала это словосочетание «Фазиль Искандер», когда еще не умела читать. Родители постоянно цитировали его, и это имя стало ассоциироваться для меня с детским ощущением счастья, когда родители молоды и веселы, и весь мир свеж и юн и готов одарить тебя своими благами. Не это ли ощущение царит и в цикле «Детство Чика»?.. Дома у нас всегда были книги Искандера, и отец до сих пор не разрешает никому выносить их из дома – мол, могу дать почитать, но только в моем доме. Конечно, все это, с одной стороны, создало особый ореол вокруг имени, но с другой – Фазиль Искандер стал частью моей повседневной жизни, неотъемлемой и совершенно естественной.

Когда я уже сама стала читать «Сандро из Чегема», «Детство Чика», «Софичку», «Стоянку человека», то не просто влюбилась, а навсегда поселилась в мире, созданном Фазилем Абдуловичем, – русскоязычным абхазским писателем иранского происхождения. Он действительно создатель миров, абхазской вселенной, в которой на различных орбитах вращаются его герои, их истории и судьбы, села, города… Они все вроде бы сами по себе, но по космическим законам находятся в постоянном взаимодействии и обеспечивают равновесие друг друга. Какие там вселенные Марвел, когда есть Чегем?

Говоря о феномене Чегема, Александ Генис писал: «Искандер сделал, что обещал: дал голос народу, раскрыл, по его же словам, «мощь и красоту нравственного неба, под которым жили люди Чегема», показал мир таким, каким «он видится с чегемских высот». Но Чегем для Искандера – это не только потерянный рай или модель мироздания, это колыбель человечества, это детство вообще – и всего рода людского и каждого отдельного человека, будь то Чик, Сандро или Софичка. Поэтому, наверное, вступив однажды в его пределы, мы уже навсегда остаемся там – ведь это и наше детство тоже, близкое и недостижимое одновременно.

Там, в Нижней Галилее, где я узнала о смерти писателя, в августе было нестерпимо жарко, а у меня перед глазами стоял московский зимний вечер, которым я познакомилась с Фазилем Абдуловичем Искандером. Мы шли с отцом по Ленинградскому проспекту. На серый мокрый асфальт падал снег. Внутри меня росло волнение: я боялась, что это напряжение помешает мне свободно говорить. Потому что знала, что другой такой возможности пообщаться с писателем у меня может уже не быть… Когда мы вошли в квартиру, он пригласил нас пройти в комнату, где был его кабинет. Большой письменный стол, над которым портрет матери Фазиля – Лели Хасановны. Я ее узнала, у меня было чувство, что увидела родное лицо. Когда читаешь Искандера, образ его матери постепенно проступает, становится все более четким, знакомым и близким. Это то трогательная девочка-подросток, которая бежит по дороге в слезах вслед за лошадью сестры, успевая на ходу заметить, что на дереве еще осталась алыча и после этой погони можно будет вернуться за ней… То уже больная женщина, которая, лежа в постели, беспокоится обо всех… То мама Чика, которая лечит его от малярии, а потом отправляет в Чегем к своим родным. Я сразу узнала ее на портрете, который висел над столом.

Наверное, именно он в тот исторический для меня вечер убедил меня в правдивости всего прочитанного в книгах, на корешке которых искрится это слово «Искандер». Раз была она, эта женщина, так хорошо знакомая мне, значит, было и все остальное – широкий двор Хабуга, стада коз, котловина Сабида, пастушеские коши… Значит, был тот маленький Вавилон – довоенный многоголосый Сухум (или Мухус), и взошла звезда Козлотура, и была та самая нижнечегемская дорога, встреча на которой могла изменить ход мировой истории…

Анализ того наследия, что оставил Фазиль Искандер, так же всеобъемлющ, как и само его творчество: несмотря на то, что оно вроде бы состоит из многих частей – эпос, поэзия публицистика, короткий рассказ, притча и т.д. – все эти составляющие находятся в постоянном взаимодействии. Сложно представить себе стихотворение «Дедушкин дом» без контекста чегемского эпоса, как и невозможно понять степень виртуозности языковой игры автора в различных жанрах, если не прочитать короткий рассказ «Антип уехал в Казантип». То есть при всей дискретности творческого метода Фазиля Абдуловича, оно остается поразительно синкретичным. Так, роман «Сандро из Чегема», состоящий вроде бы из самостоятельных глав-повестей, выстраивается в стройную и внутреннее устойчивую конструкцию.

В русской литературе немало писателей, творчество которых отмечено иронией, за юмором которых слышится горькое сожаление о несовершенстве мира и общества, или же произведения, которые, наоборот, заставляют смеяться, забывая об этом несовершенстве. Сергей Довлатов говорил, что можно восхищаться изяществом Пушкина, духовными исканиями Достоевского, психологизмом Толстого, но похожим хочется быть только на Чехова. И продолжая, мне хотелось бы добавить, что можно смеяться над произведениями Зощенко, Хармса, Войновича, но поселиться навсегда хочется в мире одного только Искандера... Может быть, именно поэтому в Кфар-Каме я ощутила такую безысходность, что передо мной словно бы закрылась одна из дверей, ведущих в абхазское запределье книг Искандера. Но сами книги остались, а значит, осталось и множество возможностей для такого путешествия.

p.s. Каждый раз, говоря об Искандере, я привожу его слова из вступления к «Сандро из Чегема». Потому что сколько бы литературоведы, критики, журналисты и читатели ни рассуждали о его произведениях, сколько бы ни трактовали их, мы всякий раз по большому счету лишь повторяем уже сказанное самим писателем. И об основном мотиве своего творчества, об основе своего творческого метода лучше всего сказал он сам: «Мне кажется, первый промельк его я ощутил в детстве. В жаркий летний день я лежал на бычьей шкуре в тени яблони. Время от времени под порывами ветерка созревшие яблоки слетали с дерева и шлепались на траву.

Вот так я лежал в ожидании полунебесных даров и вдруг услышал, как мои двоюродные сестры в соседних домах, одна на вершине холма, другая в низине, возле родника, перекликаются. Непонятное волнение охватило меня. Мне страстно захотелось, чтобы и этот летний день, и эта яблоня, шелестящая под ветерком, и голоса моих сестер – все, все, что вокруг, – осталось навсегда таким же. Как это сделать, я не знал. Вроде бы все это надо было заново вылепить. Я это почувствовал сладостно хищнеющими пальцами. Через несколько минут порыв угас, и я, казалось, навсегда забыл о нем».

Марина Битокова